Григорий Ревзин о М.С. Горбачеве: "Чудотворец".

Журнал GQ (март 2011)

Он из крестьян. Мать его показывали — совсем простая женщина, просто «темное царство». Крестьянам от по­литики ничего не надо, кро­ме «лишь бы не было войны». И он так сделал, что ее нет.

Мы воевали в Афганиста­не десять лет, убили миллион афганцев, потеряли тридцать тысяч своих, и никто не может сказать, за­чем. Просто ехали туда убивать и реже самим умирать, называлось «интернациональный долг», а по сути было бессмысленной бойней. Горбачев прекратил войну в Афганистане.

До него мы были изнанкой мира. Не только мы — еще весь соцлагерь. Рейган сказал «им­перия зла», зла не зла, но что-то такое было — мы были одной из сторон «холодной войны». Через мир проходила трещина, он ее залечил. Мир стал единым.

Он уничтожил угрозу Третьей мировой. В мире, который только и делал, что к ней го­товился. И это не слова, это правда так. Ког­да он пришел, СССР тратил на оружие 70 % своего годового бюджета, танков у нас было больше, чем людей, а ядерных зарядов хвата­ло на то, чтобы уничтожить мир тысячу раз. И у нас, и у американцев. А теперь у нас нет врагов, и не предвидится. Мы их себе сочи­няем, стараемся. Нас очень укрепляет, когда есть какие-нибудь враги. Но их нет. Поэтому мы не очень укрепляемся.

Ценностями его, как выяснилось, были ценности интеллигенции. Она - не кре­стьяне, ей много чего было надо. Ей нужно было свободу слова. Ей нужно было разре­шить репрессированную культуру - и ту, что была под запретом здесь, и ту, что была в эмиграции - литературу, кино, живопись, музыку, философию, историю — все вот это было нужно. Все тексты, где палачи названы палачами, он дал произнести вслух. Да что произнести — прокричать сколько влезет. Он освободил политзаключенных из лагерей и вернул из ссылок, он дал возможность эмигрантам вернуться, а тем, кто хочет, — эмигрировать.

У России есть историческая колея. Это такая страна, где граждане порабощены своим государством, и оно их давит, ког­да сильнее, когда слабее — по синусоиде. Сейчас опять давит — приободрилось. Но он разрушил самую страшную систему насилия XX века, страшную и долгую. Ее надо было так разрушить, чтобы палачи и жертвы, жертвы и палачи в конце не пере­били друг друга. Его ценностями были ценности интеллигенции, но он не дал нам поименно вспомнить тех, кто поднял руку, а ведь мы хотели. Ведь месть сладка. У нас не было гражданской войны. При нас, при на­шей жизни - мы выскочили из колеи. Потом вошли обратно, но это уже не его вина.

Ну что сказать? Это был первостатейный герой и первостатейное чудо. Таких сюжетов в истории человечества раз, два - и обчел­ся. Чудо, а условием чуда было, чтобы героя не узнали. Если бы его узнали мы, его бы узнали они. Если бы они его узнали, они бы его уничтожили.

Он ужасно говорил. Причем он сам себя считал выдающимся оратором - все, кто об­щался с ним лично, всегда рассказывают, что он мог убедить кого угодно. Но, вероятно, это не передается через телевизор и радио. А то, что передавалось, было потоком сознания партийного агитатора, когда слова льются совершенно свободно и много, но все они из райкомовского словаря. «Наладим но­вые экономические отношения — и продук­ты появятся, и удовлетворение у крестьян. Мы услышали приговор народа на XIX парт­конференции - никто не может его игно­рировать». «Приговор народа на парткон­ференции» — что это за ахинея? И - часами, и — со ставропольским акцентом.

И писал он так же. Позднесоветские пар­тийные документы — особый стиль «плетения словес». Многословные заклинания, лишен­ные смысла. А тут ощущение, что эти мантры как-то повернуты, и смысл вроде есть, хотя слова те же самые. Словно приснился тебе Леонид Ильич и во сне тебе говорит: «Ваши трудовые достижения, которыми вы вновь порадовали Родину в первом году десятой пятилетки, - это результат большой целеу­стремленной работы партийных, комсомоль­ских и профсоюзных организаций по претво­рению в жизнь исторических решений XXV съезда КПСС по ускоренному развитию про­изводительных сил» (это из речи к строителям БАМа), — и ты понимаешь, что это не просто галиматья, а это он действительно говорит тебе. Макабрическое ощущение. «После мно­гочисленных дискуссий о задачах XII пяти­летки в правительстве и Политбюро собрался (16 июня) Пленум ЦК. В докладе я развернул картину намечаемых преобразований, имев­ших целью обеспечить устойчивые темпы роста». Это воспоминания Горбачева. Это он такими словами помнит, что с ним лично случилось! Сначала были «многочисленные дискуссии о задачах пятилетки», а потом он «развернул картину преобразований, имев­ших целью». Вот ведь горе-то!

И выглядел как! У него было ошарашивающе симпатичное человеческое свойство: он очень любил свою жену. И она его, и она очень старалась, чтобы он хорошо выглядел. Она пишет в сво­их воспоминаниях, как выбирала ему костюмы, рубашки, старалась — ну завидно, тем более что это была умная, очень живая женщина с пре­красным вкусом. Но стараться ей пришлось в рамках стиля партийно­го ателье, и, может быть, у него была самая элегантная шляпа из тех, что надевали на себя члены Политбюро на Мавзолее, но пойди пойми, что в этом вообще может быть элегант­ного, когда не ясно, как можно в руки взять эту шляпу.

Он был образцовым произведе­нием советской партийно-бюро­кратической системы, и это так маскирует героя, что его просто невозможно было опознать. Его не опознали они, и поэтому у него все получилось, но мы его тоже не опо­знали. Когда сегодня его читаешь, смотришь его выступления, тупо, как сотни партийных и гэбэшных функционеров, талдычишь один и тот же вопрос: «Как? Как это воз­можно? Как он мог там появиться?»

Когда-то я поступал на работу в издательский дом «Коммерсантъ», и мой друг и сокурсник Максим Ковальский учил меня, как писать статьи. «То, о чем ты будешь писать, людей не интересует. Потому что они об этом не знают. Ты должен пере­вести любую тему в сферу общих интересов. Их два — деньги и власть. Ты можешь рассказывать о чем угод­но - о выставках, концертах, зда­ниях, — но у читателя должно быть ощущение, что это про то, как жи­вут деньги, или про то, как функционирует власть». И я так долго переводил одно в дру­гое, что теперь делаю это автоматически, не задумываясь.

Но самое интересное в Горбачеве то, что он не переводится в деньги и власть. День­ги его не занимают. Уж как его ненавидели, его так и не удалось связать с какими-нибудь деньгами. К концу правления Бориса Ель­цина воспринимали как главу мафиозной семьи, запутавшейся в финансовых сканда­лах. Про Путина я и не говорю. Но Горбачев и коррупция — это просто нелепо. Ель­цин не был брезглив в смысле методов, пытался распустить слухи о золотой карточке, которой расплачивалась в Лондоне Раиса Максимовна Горбачева, но это звучало так абсурдно, что его просто никто не услы­шал. Я вовсе не считаю, что политик не дол­жен думать о деньгах. Я думаю, что, если бы Горбачев ими хоть сколько-нибудь интересо­вался, экономика СССР не завалилась бы та­ким нелепым образом, а, возможно, сделала бы это как-то поизящнее. Но я хочу подчерк­нуть, до какой степени он здесь белая ворона. Он жил и правил так, будто денег вообще не существует.

Но не менее поразительно, что его не инте­ресовала власть. В это никто не верит, прежде всего из-за Ельцина, который был на власти зациклен и навязал Горбачеву малоосмыс­ленную для страны борьбу за власть. Но Гор­бачев свое отношение к власти предъявил нам прямо, воочию. Он не стал никого са­жать и расстреливать за власть, хотя в рамках существовавших в СССР законов не только мог, но и должен был это сделать. Он должен был уничтожить Ельцина, Лигачева с Полозковым с их КПРФ, Кучму, Шушкевича, Гам­сахурдиа, Ландсбергиса, Янаева, Крючкова, Павлова — кучу народу — за развал государ­ства, и у него были для этого средства, и если бы он это сделал, он сделал бы это законным образом — через суд, с доказуемым составом преступления. Это бы вам не дело Ходорков­ского было.

Он множество раз заявлял, что СССР мож­но было сохранить, и ни разу — что только одним путем. Надо было залить кровью пят­надцать столиц, выстроить новые ГБ и дер­жать их так, чтобы они не могли пищать. Ель­цин так и сделал — сровнял с землей русский город Грозный. Путин бы тоже сделал, если бы ему хватило мужества дойти до Тбили­си и не испугаться судьбы Саддама Хусейна. Но не Горбачев.

У него был приоритет — ненасилие, и он разменял на ненасилие свою власть. В исто­рии мало политических деятелей, которым мог бы поаплодировать Лев Толстой. Мы это видели, и мы этого не поняли, мы приняли это за слабость. А он просто делал то, во что верил всю жизнь. Зачем было затевать эту грандиозную революцию за свободу, если в конце уничтожать своих оппонентов? Для него это было абсурдом.

Он не любил власть и только поэто­му был до времени так успешен во власти. Это опять же очевидно и именно в силу очевидности как-то не осознается. В СССР действовал принцип коллективного руковод­ства. Это значило, что тот, кто высовывается, проигрывает. Никто не может захотеть стать главой государства, только партия может это кому-нибудь поручить. Чтобы занять долж­ность, нельзя стремиться занять должность. Все советские руководители знали этот принцип и маскировались как могли, тща­тельно скрывали свои амбиции. Но человек, который скрывает, всегда проигрывает тому, кому скрывать нечего, если они соревнуются на длинной дистанции. Даже в финальном забеге с Романовым и Гришиным он отли­чался в этой тройке тем, что ему было меньше всех надо. Поэтому его и выбрали.

Он был идеальным продуктом советской системы, но у него начисто отсутствовала одна важнейшая черта советского человека.

Он не страдал двоемыслием. Из-за этого он даже иногда производит впечатление смело­го, порядочного, но не очень умного чело­века, ведь двоемыслие требует известного интеллектуального напряжения. Не знаю, как это вышло, но он воспринимал то, что говорилось и писалось, буквально, без кавы­чек. Если говорится «народ», то для него это не фигура речи, а действительно народ, то есть люди без высшего образования, занятые физическим трудом, обладающие невысоким уровнем дохода, сохранившие в опреде­ленной мере традиционный уклад жизни и сознания русской деревни и рабочих посел­ков. Если говорится, что «власть для народа», то он это прямо так и понимает: власть — это инструмент, чтобы этим людям сделать луч­ше. И так далее. Кандид какой-то - что гово­рят, то так и воспринимает, а что сам говорит, то и пытается сделать.

Его невозможно было заподозрить в дис­сидентстве, потому что он был согласен с партийными текстами больше, чем любой, кто его проверял. Но дело в том, что по бес­конечным страницам марксистских текстов рассыпана довольно густая гуманистическая соль. Там много ненависти к помещикам и капиталистам, но они к моменту Горбачева исчезли. А к остальным людям там очень хо­рошее отношение. Каждый, кто читал все это в советское время, полагал, что все это декор, фуфло, мантры для прикрытия античеловече­ской практики войны с собственным народом и чудовищных планов по завоеванию всего мира. То есть мне всегда казалось, что каждый это так понимал. Но вот оказался один, кото­рый считал это все чистой монетой. Он даже из Продовольственной программы ухитрялся извлекать гуманистическое содержание. Он прямо так и думал, что цель любых государ­ственных экспериментов — гуманность. Что у нас должно быть самое свободное общество. Что у нас не должно быть бедности. Что у нас должна быть солидарность друг с другом, что мы должны защищать слабых. Вот он все это читал и считал, что это и есть цель строя и страны, а если где-то это не выполняется, так надо об этом говорить, искать, в чем про­блема, исправлять ее. Он совершенно всерьез полагал, что цель политиче­ской карьеры — не деньги и власть, а гуманистическое служение.

Это была немыслимая ситуа­ция. В XX веке не бывает полити­ков, которых не интересуют власть и деньги. Так к власти приходили только на­следные принцы, воспитанные философами-просветителями, которые искренне вери­ли, что цель жизни — в служении людям, а власть — инструмент этой службы, тяжелое бремя гуманистической работы, от которого бесчестно уклоняться. С такой фигней в го­лове невозможно выиграть в конкурентной борьбе, невозможно пройти через выборы и партийную жизнь. Но, как оказалось, это можно было сделать через советскую систему.

Все говорят, что у Горбачева не было плана реформ. Какая чушь! Ну разумеется, у него не было плана экономической реформы, потому что он вообще не знал, какая в ито­ге должна быть экономика. С 1985 года он успел поменять четыре экономические мо­дели — интенсификация советской плано­вой системы на основе научно-технического прогресса, новый НЭП, реформы по типу ки­тайских, капитализм с мощным перераспре­делением, как в Швеции. Естественно, каж­дой модели требовались свои специалисты, свои шаги, свое законодательство. Ельцину уже было гораздо проще. Он точно знал, что строит капитализм, было две команды, кото­рые умели это делать — Явлинского и Гайдара, обе умели очень плохо, но одна с властными амбициями, вторая вовсе без них. Он, понят­но, выбрал вторую. Горбачев эту операцию повторил четыре раза под разные экономиче­ские модели. Отпустить цены - не фокус, если бы Ельцин его не уничтожил, он бы и пятый попробовал.

Черт возьми, ну нельзя же все на бабки мерить! Человек ведь тоже дорогая вешь, и даже не вещь. Для Горбачева реформы ни в коей мере не сводились к экономике. У него был понятный план гуманистиче­ских реформ — государство без насилия над своими гражданами. Отмена монополии КПСС на власть и привлечение к управ­лению государством всех граждан. Сво­бодные выборы, свобода слова, свобода убеждений. Отказ от насилия в политике. Гражданский мир вместо гражданской вой­ны, международный мир вместо «холодной войны».

Это очень грустная история. Мы радост­но голосовали за Ельцина. И я тоже голосовал. Ельцина, который строил режим либеральной диктатуры по об­разцу пиночетовского — начал с рас­стрела парламента, потом штурмовал Грозный, потом провел собственные фальши­вые перевыборы, потом нашел самого Пиноче­та и передал ему власть. Это история про пора­жение добра. Нам было явлено чудо, и мы его не узнали. Это невыноси­мо стыдно.

Но с другой сторо­ны - ведь что значит поражение добра? Вообше-то он все, что за­думал, совершил. Все получилось. И надеж­да здесь даже не в том, что все получилось, потому что потом часть получилась обратно. А в том, что такое чудо вообще может быть. Из нашего XX века, из несчастного, дико обозленного, изверившегося народа вдруг по невероятному стечению обстоятельств по­явился один настоящий гуманист. И у него было шесть лет, чтобы действовать. И он почти все успел.

Его просто не узнали и не успели сказать спасибо. По счастью, он жив, и это не поздно сделать. Спасибо, Михаил Сергеевич!