«Ровно десять лет, как нет с нами Дмитрия Фурмана - моего старшего товарища, друга, выдающегося ученого и публициста.
Впервые после его смерти я съездил сегодня на Ваганьковское кладбище, поклонился его памяти и его могиле. На памятнике воспроизведена, наверное, самая лучшая его фотография.
Я много о нем писал, в том числе а Фейсбуке, это легко найти. На другой день после его смерти я написал:
"Последние недели и особенно последние дни его жизни были мучительными – «болезнь Лу Герига» (боковой амиотрофический склероз) неизлечима и к своим жертвам беспощадна. С момента постановки диагноза живут два-три года. Дима – жил. Он не боролся со смертью (потому что она все равно придет), а продолжал жить. Продолжал работать, читал, думал, писал статьи и книги. Как ему это удавалось – непостижимо. Я был у него накануне, он лежал совершенно беспомощно, задыхался, но память, мысль – все работало".
Его последние три статьи, вошедшие в изданный мною сборник "Публицистика нулевых" - о Горбачеве, Сахарове и "предстоящем выборе России" - настоящий подвиг. В первом комменте - ссылка на сайт "Дмитрий Фурман", где можно найти почти все, что он написал.
Став публицистом, он охватил эпохи Горбачева, Ельцина и частично Путина. Я выбрал для публикации в этом посте отрывок из предисловия к его сборнику "Наша странная революция", вышедшему в 1998 году. Как всё у него, это честно и местами пронзительно. Сегодня это важно потому, что в этом предисловии говорится об опасениях и предположениях, которые были у него в те и предыдущие годы и которые тогда не сбылись, но начали сбываться сейчас. Чтобы полноценно проанализировать происходящее, нужен сильный ум, который был у Фурмана и которого сейчас я не вижу на "политологическом" горизонте. Но наше и право и, как говорил Д.Е., долг - думать, и мне кажется, что эти мысли могут в этом помочь:
"Тревожное состояние в конце перестроечного периода было едва ли не у всех, но в зависимости от психологического типа, социального положения и мировоззрения тревоги разных людей были очень различны. Мои тревоги в большой мере отличались от тревог большинства моих друзей и знакомых, людей моего возраста и социального круга. Я не боялся многого из того, чего опасались они, и, наоборот, страшился того, чего они не боялись.
Может быть, в силу каких-то психологических особенностей, может быть, потому что я по образованию — античник и религиовед, что порождает некоторую «отстраненность» от современности, в моем отношении к советской власти было значительно меньше той подавленной злобы, которая была так характерна в «застойные годы» едва ли не для большинства нашей интеллигенции, в том числе и для ее очень преуспевающих представителей, писавших вполне конформистские марксистские работы, постоянно бывающих за границей, вызываемых на разные совещания в ЦК и т. д. Мое отношение к режиму и его официальной идеологии в эти годы можно сформулировать приблизительно следующим образом:
«Всякие были в истории государства, режимы и религии. Я живу вот при таком режиме и такой официальной идеологии /религии/ в период их очевидного упадка. Время и место, может быть, не самые лучшие, но и не самые худшие. Жили люди и в древнем Египте и в государстве ацтеков и сейчас живут в какой-нибудь Экваториальной Гвинее. Мой долг как ученого — стремиться максимально понять и высказать правду, поэтому для меня неизбежен постоянный конфликт с господствующей идеологией. Но такой конфликт был бы практически везде и всегда, это — просто норма для любого человека, стремящегося что-то понять». И поскольку особо больших често-, власто- и корыстолюбий у меня нет и особо сильного цензурного гнета в силу некоторой «экзотичности» и периферийности моей проблематики я не испытывал, жил я довольно спокойно, расстраиваясь только тем, что не могу посмотреть другие страны, но и не очень-то расстраиваясь, воспринимая это как нечто вроде неприятного ограничения, к которому надо привыкнуть.
Я был давно и глубоко убежден, что советская власть обречена и ее эволюция — это просто ее умирание. Никаких «закручиваний гаек» и тем более «возвращения сталинского террора», которых боялись многие, я не боялся, видя, что мускульных сил, необходимых для такого закручивания, нет и единственное возможное направление развития — это направление, которое я шуточно определял в то время как «коррупцию, постепенно переходящую в либерализм». И так же как я был убежден, что советская власть практически уже умерла и ничего особенно страшного от нее исходить не может, я был уверен, что единственный общечеловеческий путь развития — это «западный» и что это — не путь от плохого к хорошему, не путь к счастью, а просто путь, по которому идут все, в том числе и мы, что бы мы при этом ни думали, как бы ни сопротивлялись и в какие бы «ямы» типа Октябрьской революции ни проваливались. Но не боясь ни советской власти, ни неизбежного отдаленного постсоветского демократического будущего, я очень боялся перехода, того, что моим детям, а может быть, и мне самому, придется пережить период революционного катаклизма с его неизбежными кровью и яростной глупостью и что революция может привести к новой, пусть относительно кратковременной, тоталитарной вспышке. Я придумывал тогда всякие шуточные названия и фразы из этого гипотетического тоталитарного будущего, типа «сельскохозяйственная община имени святого Сергия Радонежского», которая вывела новый сорт кукурузы, любовно названной «белогвардейской» и т. д. Я был уверен, что самая страшная опасность — именно эта, а не опасность, исходящая от уже дышащего на ладан старика — Советской власти, и избежать ее можно лишь начав планомерные демократические реформы сверху.
Поэтому естественно, что пришествие Горбачева я воспринял с громадной радостью и облегчением. Его так восприняли очень многие, но скоро у меня снова возникли разногласия с большинством моих друзей и знакомых. Всем стало казаться, что Горбачев медлит и не решается на радикальные преобразования, после которых мы стали бы жить не хуже американцев или каких-нибудь шведов. Мне же, наоборот, казалось страшным, что он делает слишком крутой вираж и теряет управление, что начинается безумие и той революции, которую можно и нужно было бы избежать, мы все же не минуем. В то время существовал популярный клуб «Московская трибуна». Я иногда ходил туда и каждый раз ужасался безответственности и просто глупости «революционной толпы», состоящей из докторов наук и академиков. Я не выступал, ибо понимал, что это совершенно бессмысленно. Меня все больше охватывало чувство бессилия и обреченности. На выборах президента России я голосовал за В. Бакатина, отлично, разумеется, понимая, что победит Ельцин, вызывавший у меня отвращение и ужас.
В августе 1991 г. произошло то, чего я ждал со страхом. Я имею в виду, естественно, не «путч», который и путчем-то не был, а просто какой-то бессильной чепухой, а окончательную победу «демократов». Я решил, что, пока не поздно, пока не ввели новую цензуру, надо как можно больше успеть сказать, и вообще, что настало время, когда надо, не думая о последствиях, броситься под колеса нашей лишившейся управления и начавшей соскальзывать в яму российской телеги. Уже в сентябре 1991 г. я поместил в «Демократической России» и «Независимой газете» ряд статей, говоривших, что победа демократии на самом деле есть ее поражение, что началось движение к новому авторитаризму, на этот раз, очевидно, с националистической идеологический окраской и к войнам между идущими к независимости республиками. По-человечески меня тогда страшно возмутили издевательства, каким подвергался Горбачев, с которым я затем в какой-то мере сблизился.
Оглядываясь сейчас назад, я могу сказать, что понимал многое из того, чего не понимали другие. Но, естественно, не понимал и не понимаю еще больше. Многие мои страхи, слава Богу, оказались преувеличенными и не оправдались. Я не понимал всей мощи номенклатурной олигархии, которая не позволяет установиться по-настоящему авторитарному режиму, приводит к тому, что авторитарно-централистские поползновения новой власти погружаются в олигархическую трясину. Мне казалось, что «западнический» период нашей эволюции будет относительно коротким и вскоре официальной идеологией станет национализм и возрождение имперских традиций. Тенденция к этому, безусловно, есть, но слабее, чем я ожидал. Это связано, очевидно, с тем, что я не понимал, как нужны стремящейся к приватизации олигархии идеология рынка и тесные экономические связи с Западом, являющиеся главным источником новых капиталов. Последствия распада СССР также оказались менее страшными. Я думал, что мы полномасштабно повторим югославский путь, с Украиной, играющей роль Хорватии, и Казахстаном — роль Боснии. Этого не произошло и, Бог даст, и не произойдет".
Как отнестись к этим словам сегодня - зная все, что мы знаем о последних семи годах, которые ему не суждено было увидеть?
Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, надо учесть вот что: Д.Е. никогда не ходил строем, никогда не участвовал в коллективном скандировании очередных лозунгов. Не потому, что хотел как-то "обозначить себя", а потому что иначе не мог. Я не знаю точно, какой была бы его реакция. Но знаю, что он заставил бы нас думать.
Как не хватает таких людей сегодня!
https://www.facebook.com/100003298555447/posts/4149353551851222/
========
Приглашаю всех в группы
«Эпоха освободительной Перестройки М.С. Горбачева»
«Фейсбук»:
https://www.facebook.com/groups/152590274823249/
«В контакте»:
http://vk.com/club3433647
=============
