Хорошо помню, как во время переговоров Шеварднадзе и Бейкера в Иркутске в комнату вошел помощник Бейкера и передал ему записку. Прочитав ее, Бейкер сообщил: «Иракские войска пересекли границу Кувейта. Мы сейчас выясняем, является ли это полномасштабным вторжением».
По моим тогдашним впечатлениям, вторжение было неожиданным и для США, и для СССР. И даже в США, которые тогда играли с режимом Саддама Хусейна в долгую игру, решение о том, что делать в этой ситуации, сформировалось не сразу. Для СССР определить свою линию было еще труднее.
Был подписанный при Брежневе советско-иракский договор о дружбе, были сотни наших граждан в Ираке, в том числе военные советники, технические специалисты, члены семей. И была, конечно, инерция сформировавшихся в годы холодной войны подходов, которая среди наших арабистов, в том числе моего поколения, честно говоря, тогда превалировала. Некоторые из них своего мнения не скрывали – помню их реплики в буфете на 11 этаже МИДа. Не знаю, сохранился ли тот буфет, а эти ребята потом дослужились до посольских должностей.
К моменту встречи в Хельсинки позиции США и СССР определились: мириться с вторжением и оккупацией целого государства нельзя. Но как добиться вывода войск? Буш говорил, что предпочел бы обойтись без военной акции, но она готовилась. И заняв «железобетонную» позицию – «Кувейт прекратил существование, это свершившийся факт, и обсуждать здесь нечего» – Саддам Хусейн делал ее все более вероятной, «приближал как мог». Нас это совершенно не радовало, но он явно рассчитывал, что СССР его в той или иной форме, рано или поздно, поддержит. То есть предполагал, что мы «никуда не денемся» и будем действовать по законам холодной войны.
Встреча в Хельсинки была, безусловно, нужна. В августе между президентами был обмен письмами, работали дипломаты, но, как любили у нас говорить, по-настоящему «сверить часы» можно только в личном общении. И главный инструмент здесь – переговоры один на один. С этого и началось.
Записи хельсинкских переговоров опубликованы. Не буду их пересказывать, и не буду воспроизводить здесь то, о чем я довольно подробно написал в своей книге My Years With Gorbachev and Shevardnadze. Там рассказано и о напряжении, возникшем во время этого кризиса в отношениях между Шеварднадзе и Примаковым. Гораздо подробнее об этом – в опубликованных несколько лет назад дневниках помощника Шеварднадзе Теймураза Степанова. Это была и политическая, и человеческая драма. Все последующие месяцы я был ее свидетелем. Но это все-таки не главное.
Главное было в том, что при всех «нюансах» удалось прийти к пониманию, что будут использованы все мирные дипломатические средства и что единственная цель – добиться ухода иракских войск и восстановления государственности Кувейта. Можно сказать, что Буш дал тогда слово не выходить за рамки этой цели – и это слово он сдержал.
Последующие месяцы были заполнены огромной дипломатической работой на всех уровнях. Бейкер объехал полмира, добиваясь поддержки проекта резолюции Совета Безопасности с требованием безоговорочного вывода войск. С нашей стороны была целая эпопея с попытками повлиять на Саддама Хусейна. В Хельсинки Горбачев убеждал Буша, что надо дать ему уйти из Кувейта и в то же время в какой-то мере спасти лицо. И в последующие месяцы много сделал, чтобы дать Саддаму такой шанс. Но тот его упустил.
В итоге можно сказать – и я это не раз говорил – что это был первый кризис, развивавшийся не по законам холодной войны. Это тема для серьезного исторического исследования, но, по-моему, сейчас у нас, во всяком случае, просто нет историков, способных это объективно оценить и изучить. Как и все то, что наворотили впоследствии.
**
UPD Несколько слов о том, как проходил этот необычный саммит и что запомнилось.
Самим выбором места его проведения – не на «полпути», а в часе лета от Москвы – Буш признал, что саммит нужен прежде всего американской стороне. Если бы он сделал однозначную ставку на силовое решение, серьезных консультаций с нами ему не потребовалось бы. Но, поразмыслив, американцы решили, что нужно сначала исчерпать все мирные средства. У нас многие сомневались в искренности намерений американцев, но, как мне показалось во время беседы двух президентов, Буш смог убедить Горбачева, что не стремится к войне ради войны, ради демонстрации силы.
Аргументы Горбачева о том, что надо использовать все возможные пути, чтобы убедить Саддама убраться из Кувейта подобру-поздорову, Буш выслушал внимательно и с уважением, как, впрочем, делал это всегда. Видимо, он был в курсе того, что сближение с США в этом вопросе далеко не всем в Москве по душе – и это мягко говоря.
Одновременно с переговорами президентов министры заканчивали работу над текстом совместного заявления. Оно получилось сильным, без обычных дипломатических «туманностей». Предупреждение Саддаму было недвусмысленным: если его войска не уйдут из Кувейта, будут приняты «другие меры». На заключительном этапе проект обсуждали все вместе – президенты, министры и небольшая группа советников, в том числе Примаков. Он высказал сомнение по единственному пункту заявления: прекращение международной изоляции Ирака возможно лишь в случае полного восстановления статус-кво, существовавшего до 2 августа.
- Зачем говорить об изоляции? – спросил Примаков.
Но этот пункт остался в тексте.
Перед ланчем, вслед за которым была запланирована совместная пресс-конференция, наша делегация собралась в одном из залов президентского дворца, в котором проходил саммит. Горбачев спросил, каких вопросов можно ожидать. Некоторое время длилось молчание. Я рискнул высказать предположение:
- Могут спросить, есть ли какой-то крайний срок, когда мирные средства считаются исчерпанными и можно применить силу.
- Да. хороший вопрос, - согласился Примаков.
Горбачев, как обычно в таких случаях, обвел взглядом присутствующих и, не получив ответа, сказал:
- Об этом, наверное, Буша спросят. А если спросят меня, скажу: мы надеемся, что силу применять не придется.
Действительно, такой вопрос был задан Бушу, и оказалось, что он пока не готов говорить о каком-то «дедлайне».
