В незамысловатом сюжете кроется глубинный и трагический смысл - рассказ о судьбе евреев в царской России, по жизни которых кровавым колесом прокатились погромы 1905 года. В то же время в спектакле затрагиваются темы, близкие людям всех национальностей: счастье, любовь, поиск Бога и своего места в этом мире.
В роли Тевье-молочника Евгений Леонов сыграл свой последний спектакль.
Автор пьесы «Поминальная молитва» Григорий Горин создал ее на основе классической прозы Шолома-Алейхема. Шолом – Алейхем – псевдоним еврейского писателя и драматурга, одного из основоположников современной художественной литературы на идише.
«Шолом – Алейхем!» (в переводе «Мир Вам!») – приветствие, которым люди во все века обменивались при встрече.
«Поминальная молитва» — четвёртая из шести пьес, созданных Григорием Гориным на основе классической прозы. Создавалась специально для постановки в московском театре им. Ленинского комсомола и была завершена в 1989 году.
Работая над ролью, Евгений Леонов умышленно отошёл от «еврейских шаблонов», интонаций, предлагая на суд зрителя «человека, которого раздолбала жизнь, распяла, уничтожила».
На ряд ролей были утверждены по несколько актёров. Так, роль молочника Тевье кроме Евгения Леонова играл Владимир Стеклов, пришедший в театр в 1989 году. Попеременно с Александром Абдуловым роль Менахема-Мендла играл Виктор Раков. Небольшую роль Берты, старушки-матери Менахема, специально практически бессловесно написанную для 85-летней Татьяны Пельтцер, играли и другие легенды театра — Вера Орлова, Елена Фадеева (в телеверсии). Однако появление правки в горинском тексте связано именно с Татьяной Ивановной, которая вместо реплики «Редкое имя» произнесла «Редкая фамилия!». Эффект от замены был настолько силён, что фраза прочно вошла в спектакль.
Ошеломительный успех спектакля привлекал к нему внимание далеко за пределами Москвы. Возможность прикоснуться к постановке получили телезрители благодаря снятой телеверсии 1993 года (творческое объединение «Артель» по заказу телеканала «РТР», режиссёр телеверсии — Виктор Безега).
=========================
На понятном всем языке.
Наталья Крымова.
Журнал "Огонёк", №15 - апрель 1990 года.
С театром у нас плохо. Штампом стало утверждать это. Но ведь действительно плохо. Пьес, которые выразили бы состояние сегодняшнего человека, почти нет. Возможно, мы стали плохими зрителями — нервными, раздражительными. Перегруженные нелегкой информацией и тяжестью повседневных забот, чего мы ждем от театра — еще больших потрясений? Объяснения реальности, в которой так трудно разобраться? Отражения политической борьбы? Успокоения? Развлечения, наконец?
Жаль, но большинство спектаклей последних лет толком не удовлетворяет ни одну из этих потребностей.
Бывают, однако, и исключения. Они становятся событием, иногда — сенсацией. Ряд недавних постановок М. Захарова в Театре имени Ленинского комсомола — и «Диктатура совести», и «Мудрец» содержали в себе умный политический расчет, стали явлением общественно-политической жизни. Но вот новый спектакль — по Шолом-Алейхему. «Поминальная молитва» — совсем другой.
Однажды Михоэлс передал свой разговор со Станиславским. Они встретились в санатории в 1937 году, когда Станиславский был уже стар и болен, но все еще продолжал размышлять о природе творчества.
Он вдруг спросил Михоэлса: «Как вы думаете, с чего начинается полет птицы?" «Эмпирически рассуждающий человек, как я (вспоминает Михоэлс), ответил, что птица сначала расправляет крылья». «Ничего подобного (сказал Станиславский), птице для полета прежде всего необходимо свободное дыхание, птица набирает воздух в грудную клетку, становится гордой и начинает летать».
«Поминальная молитва» спектакль, поставленный с тем свободным дыханием, которое птице нужно для полета, а искусству - для существования. Поставленный не в еврейском театре, а в русском, сыгранный русскими актерами, спектакль этот заставляет вспомнить прежде всего о той «всемирной отзывчивости», которая в идеальном виде присуща была гению Пушкина, но с давних времен являлась одной из важных примет всей русской культуры. Эту отзывчивость и калечили, и порочили, и затаптывали, а она сохраняла себя Бог знает в каких глубинах духов ной жизни народа и вот проявилась еще раз.
И напомнила, кстати, что та психологическая школа, которую называют мхатовской, тоже может проявиться самым удивительным образом в неожиданном месте, где ее специально никто не декларировал.
...Зрители еще не разместились в зале, не затихли, когда из правой кулисы появился — бочком, будто стесняясь, — человек, которого нельзя не узнать. Это Евгений Леонов. Мешковатая фигура, которую джинсовый костюм не делает более спортивной, какая-то домашняя ковбоечка, руки в карманах, голова втянута в плечи. Меньше всего он похож на персонажей Шолом-Алейхема. Постоял с полминуты. Глядя в зал, и, кажется, успел встретиться взглядом с каждым из пришедших. (Это особое свойство актера — видеть зрителей, когда стоишь в луче света. Тех, кто не видит, сразу отличаешь, с ними неловко встречаться глазами) Ничего не играя. Леонов заговорил обычным своим негромким, до машним голосом, но явно волнуясь.
Он сказал зрителям что писатель Шолом-Алейхем умер в 1916 году и оставил завещание в котором написано. Тут Леонов нащупал в кармане очки, вытащил их. Из другого кармана достал сложенный вчетверо лист бумаги. расправил его и стал читать:
«На моей могиле в каждую годовщину моей смерти пусть оставшийся мой единственный сын, а также мои зятья, если пожелают, читают по мне поминальную молитву. А если читать молитву у них не будет особого желания, либо время не позволит, либо это будет против их религиозных убеждений, то они могут ограничиться тем, что будут собираться вместе с моими дочерьми, внуками и просто добрыми друзьями и будут читать это мое завещание, а также выберут какой-нибудь из моих самых веселых рассказов и прочитают вслух на любом понятном им языке И пусть мое имя будет помянуто лучше со смехом, нежели вообще не помянуто».
Никакой торжественности не было в этом чтении. Актер делал паузы, когда не хватало воздуха, переводил дыхание и продолжал читать. Потом прикрепил листок на ближайшую боковую кулису и побрел на середину сцены, на ходу размышляя о том, что театр все же не храм, а театр, но жизнь сейчас такая, что в пору и тут, в театре, сказать: помоги нам, Господи!
От лица Тевье-молочника он заговорил только тогда, когда осмотрел все пространство сцены и показал: вот где-то здесь, «в деревне Анатовке с древ них пор жили русские, украинцы и евреи. Жили вместе, работали вместе. Здороваясь, русские снимали шапки. Евреи шапок не снимали никогда!.. Обычай!» На этих словах Леонов до стал из кармана черный картуз, надел его и в таком виде показал нам себя как бы уже заново. «Обычай!» — Он произнес это и уважительно к обычаю, но и посмеиваясь над тем, как он, артист Леонов, выглядит в таком картузе. И зрители вместе с ним тоже в первый раз засмеялись.
Потом они еще много будут смеяться: театр играет человеческую драму в форме комедии. Автор пьесы Григорий Горин, не придерживаясь текста Шолом-Алейхема, мастерски чередует серьезные реплики со смешными. Придерживаясь, однако, духа первоисточника, он дает театру возможность намекнуть, что вековечный еврейский юмор имеет свою защитную и жизнеутверждающую функцию. Люди защищают себя иронией, юмором, ибо больше защититься нечем.
Очевидность этого так наглядна и проста, что сама по себе становится важным смыслом спектакля. Прежде всего через юмор раскрывается такая сложная, трудно определяемая материя как национальный характер. Это характер народа, обреченного на страдания, но умеющего страдать мужественно, с тем многообразием жизнестойкости, которое вмещает в себя и прагматизм, и высокий настрой духа, у деловых людей подразумевает деловую хватку у бедняков — увертливость, а у мечтателей — такой идеализм, что никакому материализму уже и места не остается.
Русские актеры играют спектакль о народе, своеобразном по внутреннему складу, корнями уходящему в глубокую древность — по обычаям (иные из которых нам вовсе не известны, другие и самим народом за быты, а третьи бережно хранятся), по напевам, молитвам, привычкам. Любой народ интересен в своей неповторимости и оригинальности — эту нестертую оригинальность мы и видим в спектакле где своей человеческой и национальной общности никто не стесняется, напротив, ею держатся. Я говорю «никто», имея в виду не только героев Шолом-Алейхема, но и участников спектакля, объединенных неким художественным родством общим пониманием жизни и своего в ней места.
Не будь этого единства, распалось бы и все представление. Точно так же, не будь живой лошади где-то на заднем плане неторопливо жующей сено, — распалась бы нить, связывающая Тевье с землей, с хозяйством на ней, с природой, наконец. Не было бы нежных цветов багульника на голых ветках, видных в щели забора — что-то живое ушло бы из спектакля, потому что каким-то странным образом это печально-нежное, недолгое цветение багульника рифмуется с самыми маленькими дочерьми Тевье. Девочками, чьи головки мелькают то тут, то там, так что в конце концов сбиваешься со счета — сколько дочерей родила жена Тевье пять, шесть, семь? (Кстати, у Шолом- Алейхема говорится по-разному, то пять, то семь. Главное — это дочери, и их много.)
Речь идет о целостном мире, где все связано одно с другим, о внутреннем и внешнем единении всего этого пестрого сборища и зрелища как о драгоценном свойстве спектакля. Но ту же общность в данном случае следует и разъединить, потому что тут у каждого своя заслуга и своя роль. Заслуга Григория Горина в том, что он написал умную, полную иронии и грусти пьесу. Композитор Михаил Глуз сочинил прекрасную музыку. Что же касается режиссера Марка Захарова, выскажу мысль неожиданную: он поставил самый простодушный, а значит, и незащищенный свой спектакль. И это прекрасно! Ведь сейчас такое время, что каждый человек (в том числе и режиссер) выставляет впереди себя какие-то шипы. Все будто готовятся к защите и предвидят опасность — косой взгляд, вражду или элементарное хамство.
Спектакль «Поминальная молитва» без шипов. Не случайно в нем так много детей всех возрастов. Мальчик-подросток со скрипкой; только что родившаяся внучка в одеяльце на руках у Тевье; маленькие его дочери, бегающие, что-то свое поющие, жующие или смирно стоящие подле взрослых. Есть, можно сказать, и еще не родившиеся дети — старшая дочь Тевье вышла замуж, а уже в сле дующей после свадьбы сцене несет впереди себя живот и с трудом застегивает жакетик. И другая дочь не успела, нарушив все законы, повенчаться в русской церкви, как тем же застенчивым жестом застегивает пальто.
Всем этим детям, родившимся и еще не рожденным, в финале предстоит уйти за «черту оседлости» — уйти, хотя кто-то еще не появился на свет и ходить, разумеется, не научился. Вспомним, кстати, что к детям и к музыкантам с особой нежностью относился Шолом-Алейхем...
«Провались они, мои дочери! Уж если втюрятся в кого-нибудь, так всем, всем сердцем, всей душой, без остатка!» Этот текст Тевье есть у Шолом-Алейхема, его нет в спектакле, но все три актрисы (Е, Шанина, Л. Артемьева, А. Захарова) играют дочерей Тевье так, будто эти слова слышали.
Первая половина спектакля посвящена той дочери, которую зовут Цейтл. Тут и сватовство богатого мясника, и любовь Цейтл к бедному портняжке Мотлу, и, наконец, свадьба, на которую являются погромщики. Роли Цейтл и Мотла написаны как бы пунктиром, но актеры Е. Шанина и А. Сирин легко и точно пользуются каждым своим крошечным появлением, чтобы сыграть не Ромео и Джульетту, а полукомедийную местечковую вариацию шекспировской темы. Молодые актеры открывают в себе юмор и ничуть при том не теряют обаяния. Вообразите, что счастье Ромео зависит не только от Джульетты, но и еще и от обладания швейной машинкой, а Джульетта столь же страстно, как к своему возлюбленному, относится к «настоящему Зингеру», который обеспечит ее с Мотлом и их многочисленное (в этом можно не сомневаться) потомство.
Другую дочь, Годл, уводит из дома злополучный, весь из острых углов состоящий студент Перчик, а точнее — неодолимый ход истории, потому что Перчик оказался революционером и его ссылают в Сибирь.
Пора прощаться. Перчик и Годл нагнулись, чтобы взять узел, выпрямились, чуть не столкнувшись лбами, и вдруг, повернувшись к залу, тонкими голосами запели: «Вихри враждебные веют над нами...» Это пение так неожиданно, что зал засмеялся. И тут же затих. «Нас еще судьбы безвестные ждут...» Два юных существа поют это как клятву, но правда о «судьбах без вестных» сегодняшнему залу открыта неизмеримо больше, чем Перчику, Годл и даже самому Шолом-Алейхему. Тут у каждого на сцене и в зале свое знание и своя боль. Оттого внезапно обры вается смех.
Еще минута — и всех будто ветром сдует со сцены. Тевье останется один.
...Я все ищу места, чтобы сказать о том, какой силой обладают новое спокойствие и сосредоточенность Евгения Леонова. Какая-то внутренняя тишина поселилась в знакомом актере и видоизменила его. Русский актер играет еврея. Он не ищет национальных примет, не меняет склада речи, не прибегает к гриму. Он играет, как принято говорить, «от себя» и тем проявляет художественную мудрость. «От себя» в данном случае значит: понять структуру другого характера, взять на себя тяжесть чужой жизни и в течение трех часов спектакля достойно пронести ее, как, согласно складу своей души и вере, проносит ее Тевье.
Какие тут нужны внешние приметы характерности? Никакие. Разве что смена костюма — появляются, когда
надо, картуз и белая рубаха, жилетка и сюртук, а когда наступает зима — пальто. Снегом заносит Анатовку, люди мерзнут, мерзнет и Тевье. А вокруг него распространяется ощущение вселенского холода, озноба и сиротства.
Когда-то Михоэлс делил актеров на «атмосферных» и «неатмосферных». Еще совсем недавно, подумав, можно было отнести Леонова к «неатмосферным». Он являлся на сцену как бы сам по себе, этим был привлекателен, за это его и любили. Но в «Поминальной молитве» именно он, идя впереди других, вносит на подмостки очень реальную, ощутимую атмосферу жизни, то одну, то другую. Ведь атмосфера домашнего очага — это одно, а распахнутый дом или уже проданный — совсем иное.
И то, и другое можно создать и чисто постановочными средствами, но Марк Захаров проявляет себя как постановщик там, где считает необходимым. Громкие, эффектно поставленные сцены чередуются с такими, где в тишине вступает в свои права актер, его внутренняя жизнь. Все остальное в конце концов только сопровождение, фон и аккомпанемент. («И пускай музыка! — то ли от себя, то ли уже в роли Тевье Леонов в самом начале обращался к музыканту, сидящему на сцене. — Только потише играй, понял? Потише...»)
Лицедейство, то есть своеобразное притворство, — в природе актерской профессии. Известны случаи столь виртуозного сценического преображения, что только оторопь берет. Однако, глядя на Леонова, вспоминаешь не эти случаи, а совсем другое. Когда-то великий русский актер Михаил Чехов высказал мысль, которая звучит примерно так: актер будущего откроет для себя интереснейшую истину. Он поймет, что, какова бы ни была сила актерского перевоплощения, зритель всегда стремится заглянуть за создаваемый актером образ и разглядеть, разгадать человека, который образ творит. И чем привлекательнее этот человек окажется, тем большей верой откликнутся ему зрители. Актер неизбежно поймет необходимость человеческого самосовершенствования и относительность всего, что в театре является обманом.
Я не знакома с Леоновым как с человеком. Но не вижу в его сценическом поведении ни малейшего обмана и потому решаюсь утверждать, что он играет «от себя». Больше того, покаюсь, что, наблюдая за ним в роли Тевье, иногда забывала о том, какой национальности этот Тевье. Может, кто-то придерется к его манере носить картуз или готовиться к молитве — не так, мол, это все делалось во времена Шолом-Алейхема. Может, и не так. А мо жет, и так. Актер играет не ради того, чтобы убедить: «Я все это изучил, а теперь и вам покажу». «Поминальная молитва» лишь в какой-то мере держится бытовой точности.
Можно себе представить, какая убогая «правда» вступила бы на сцену, если бы там был сооружен, скажем, натуральный деревенский плетень, а не тот фантастический, куда-то ввысь и в бесконечность уходящий дырявый забор, который сейчас благодаря художнику О. Шейнцису за нимает весь задний план сцены. Между прочим, сочетание реального и нереального заключено в природе Шолом-Алейхема (как известно, последователя Гоголя). И потому в «Поминальной молитве» есть синтез музыки и разговорной речи, соседство напевов и молитвы, чередование житейской походки и эксцентрических танцев.
Кому-то покажется, что допущен перебор и этих танцев, и разного рода песнопений. Но у Марка Захарова все гда в чем-то перебор, без перебора нет его режиссуры. В этом смысле он, по- моему, рассчитывает на публику, которая предпочитает в театре перебор, испытывая явный недобор в своей реальной, достаточно убогой жизни. Такая новизна связей между эстетикой театра и серостью жизни очевидна. Право режиссера все это учитывать.
Самое главное — лишь бы не переби рали актеры! Ведь тема, которую условно назовем шолом-алейхемовской, сравнительно легко допускалась на нашу сцену как раз в обличье грубовато-эстрадном, пошловато-опереточном. Она развлекала как «вставной номер» и жалко оправдывала себя комедийным нажимом.
Участники «Поминальной молитвы», кажется, все это понимают. Они сознательно направлены на другое качество игры. Соответственно переменам они осваивают новое профессиональное и гражданское мышление. А уж если в некоторых ролях без резкой характерности не обойтись, то театр находит для этого резервы, которые оборачиваются художественным открытием.
Например, Александр Абдулов в роли Менахема-Мендла прибегает к острейшему внешнему рисунку, но это выглядит у актера как идеально сшитый именно на него сюртук. Нелепый человек в пяти рваных кофтах, с привязанным на веревочке огромным носовым платком, с бесконечными тиками на небритом лице — и это Александр Абдулов? При всей своей забавности ни на секунду Менахем-Мендл не привлекает к себе специального внимания, не выступает вперед когда не надо, не заслоняет других. Но уж если в поле зрения оказывается, мы как завороженные рассматриваем и его бесконечные рваные кофты, и диковинные заплаты на брюках, и то, как элегантно он усаживается, прежде чем размотать веревочку, расправить платок и высморкаться, и то, как, продолжая рассуждать о жизни, он складывает этот платок и аккуратно обвязывает его веревочкой, прежде чем уложить в карман. И это известный нам Александр Абдулов?! Не может быть!
Кто-то даже извлекает программку, чтобы удостовериться. Все точно, это он. По тому что человек может родиться статным красавцем и душу иметь добрую, но волей обстоятельств превратиться в такой вот тип и в такую, как сказано у Шолом-Алейхема, родню, «с которой лучше переписываться, и то по большим праздникам». Каждая реплика этого Менахема, любое его передвижение в пространстве вызывают смех. Потому, чтобы не развлекать присутствующих, он и ведет себя крайне тактично — часто сидит спиной к нам или вообще исчезает, будто растворяясь в воздухе. В той жизни, о которой спектакль рассказывает, представляющей, как говорит Тевье, «один сплошной не счастный случай», Менахем-Мендл, созданный Абдуловым, не просто сосредоточивает в себе весь наивный местечковый практицизм (граничащий с идиотизмом, равно как с идеализмом), но еще и выворачивает эту нелепую смесь каким-то фантастически смешным жестом. Так что и изнанка видна, и лицо не скрыто. Со стороны смешно, а каково человеку, который от собственного характера уже не может отделиться? Что навсегда, то уже навсегда. И это еле уловимой грустью окрашивает образ.
В финале, как уже было сказано, жители Анатовки, собрав пожитки, должны уехать из родной деревни — их выселяют «за черту оседлости». Тевье, говорят, пошел на кладбище проститься с женой. Он уже три дня молчит — как услышал, что всех выселяют, так и замолчал, потому что впервые подумал, что его разговоры с Богом ничуть не делают жизнь лучше. Вот он молча проходит через сцену, молча дает лошади сена (лошадь уже продана), а вернувшись, молча смотрит на людей, собравшихся у его дома. В этот прощальный момент плотник Степан решил помирить отца с дочерью, которая вышла за русского, — Хава и Федор пришли, потому что решили ехать вместе со всеми. Степан понимает и Хаву с мужем, и Тевье. Ему надо помирить их, он зовет мальчика-скрипача и сзывает людей, чтобы те образовали круг, из которого Тевье уже не сможет уйти, не увидев дочери. Режиссерски сцена выстроена почти без слов, чисто музыкально: запела скрипка в руках у мальчика, ее подхватила еще более мощная музыка, и Тевье медленно поднимает голову. Мы видим то, что чудится ему: где-то там, неведомо где, в вышине, он видит свою жену Голду и слышит ее напев. Кажется, что то же самое слышит и Хава — она встает на колени, осторожно и нежно подхватывает родную мелодию и прижимается к отцовской руке. Дрогнула рука Тевье и погладила голову дочери.
В эту секунду, когда зрители еще вытирают глаза, появляется Менахем. Одной рукой он держит узел с пожитками, а другой поддерживает свою старенькую маму. Маму играет Татьяна Пельтцер. Всего несколько минут занимает этот финал, но, конечно, нужно было, чтобы на сцене появилась в роли мамы такая актриса, как Т. Пельтцер. Мама совсем не понимает, где оказалась, всему готова обрадоваться, но каждому объясняет, что ее «в поезде так трясло...». Последний момент спектакля: когда никто ничего не понимает. Почему тут оказался Менахем?! И не один, а с мамой, ведь к нему в Бердичев собирается Тевье с семьей... Да потому, как выясняется, что телеграфист перепутал и вместо «приезжа-ем» отстучал «приезжай-те»... Вот и приехала пожить в деревню та единственная родня, на которую в Бердичеве мог рассчитывать бедный Тевье.
Как разрешается вся эта ситуация? Как и положено, на языке театра. Ибо в реальности лишь Богу известно, как подобное можно разрешить. В ремарке сказано, что Тевье «смеется». Леонов действительно смеется. И последний раз поднимает руки к небу: «Господи милостивый, ты хочешь, чтобы я молчал?» А Степан-плотник говорит свое: «Ну, народ... С ними не соскучишься...»
Какой-то невидимый дирижер руководит всем этим, распределяя меру смеха и слез, музыку и отдельные реплики, поведение одного человека и поведение толпы. Но режиссерская воля тут, как в лучших моментах спектакля, неощутима, о ней не думаешь. Больше всего думаешь о людях, об их судьбах, о странном, но несомненном сближении судеб разных народов в разные времена.
Нет в спектакле оттенка той мнимо милосердной мысли, что «евреи тоже люди». Расхожесть этой мысли равна ее высокомерной пошлости. Расхожесть ее в сфере театра, увы, является приметой того, как трудно театру подняться на ту высоту культуры, к которой иных зрителей нужно еще подтягивать.
Не хочется употреблять такое слово, как «милосердие». Оно хоть и прекрасно, но вот-вот окажется затасканным, как и многие другие. К тому же, кажется, оно тут и не вполне к месту. Ведь если задуматься, то это не мы снисходительно-милосердны к таким, как Тевье, а он, простой деревенский молочник, созданный современным актером, великодушен и добр к нам, приносящим в театр тяжесть своих проблем, раздражение и недоброту. Создаваемая театром атмосфера человечности волнами окатывает зал и объединяет его.
Какова мера этого объединения, так ли уж оно велико? Трудно сказать. И не стоит обольщаться. Кроме того, как уже говорилось, вполне естественны разные точки зрения на один и тот же факт. Я, допустим, говорю о единении, а Мейерхольд когда-то считал, что зал надо обязательно расколоть на две половины — одна «за», другая «против» — и чтобы возникла борьба. Вот тогда и будет настоящий театр. Согласимся, что Мейерхольд прав. (Для своего времени, хочется добавить.) Хотя зачем выглядеть наивным и сегодня не видеть тех, кто, вполне вероятно, на дух не примет ни «Поминальной молитвы», ни всех моих размышлений?
Спектакль противостоит агрессивности — здесь человеческая его позиция, мирная, но нелегкая. Но при всей тяжести содержания это спектакль легкий. Когда трудность и тяжесть осознаются, но играются легко — это первый признак искусства.
Шолом-Апейхем в своем завещании тактично дал понять, что его далекие потомки могут заговорить совсем не на том языке, на котором он писал. Он соглашался, чтобы его рассказ люди прочли «на любом понятном им языке». В «Поминальной молитве» проза писателя переведена на язык театра. И не слышать эту речь невозможно.
Истрия Ленкома: https://lenkom.ru/upload/custom/LENKOM-90_Preview_razvorot-lite.pdf
=======================
Спектакль можно посмотреть тут:
https://youtu.be/B8qPQz0-mgc
=======================
Приглашаю всех в группы «ПЕРЕСТРОЙКА - эпоха перемен»
«Фейсбук»:
https://www.facebook.com/groups/152590274823249/
«В контакте»:
http://vk.com/club3433647
=============================
