«Кот домашний средней пушистости». Пьеса Григория Горина по повести Владимира Войновича «Шапка».
================
«Счастливчики»
Александр Минкин,
Журнал «Огонек», номер 12 за 1990 год.
Господи Боже! Какое счастье, что все это в прошлом!
На сцене «Современника» сидит бездарный писатель и ваяет очередной отвратительный лживый роман из жизни советских рыбаков. Траулер качается на штормовых волнах. У судового врача приступ аппендицита. Рядом Канада, но туда нельзя. Высокосознательный врач-комсомолец не может допустить, чтобы из-за его слепой кишки потратилась валюта и завалился план по спинке минтая. (А куда девается минтайский животик— по сей день абсолютная и, может быть, страшная тайна.) Сейчас врач стиснет зубы и с помощью капитана начнет сам себя кромсать.
«Давай, батя! Смелей!» — восклицает врач. «Не дрейфь, сынок! Я раньше на разделке работал!» — восклицает капитан.
В зале непрерывный хохот. Все узнаваемо. все памятно. Мы. смеясь, расстаемся со своим прошлым и все никак не расстанемся.
Памятны такие романы про рыбаков, сталеваров, доярок, кубанских казаков, секретарей райкома, кавалеров Золотой Звезды — все на одно лицо. Памятны интонации героев фильмов, радиотелетеатральных спектаклей — всегда героические, всегда восклицающие, ничем по сути не отличающиеся от интонаций пионеров. приветствующих очередной съезд:
За счастье жить в Отчизне лучезарной.
За мирный труд,
за светлую мечту—
Мы партии любимой благодарны,
Спасибо Леониду Ильичу!
Господи, кто же это сочинял? Господи Боже! Какое счастье, что
все это в прошлом!
Как мы жили — непонятно. Как мы изворачивались — страшно вспомнить.
Чтобы не писать слово «Бог» с маленькой буквы, я всеми силами старался начать фразу с него. Никогда «Ради бога» — всегда «Бога ради». Но ведь были редакторы, маниакально вычеркивающие даже самого маленького божка...
Бездарного писателя Ефима Рахлина талантливо играет Валентин Гафт. Писатель Рахлин — глубоко порядочный человек, фронтовик, 20 лет в Союзе писателей, 11 книг, щепетильно честный, обидчивый, ранимый.
Что ж это за жизнь у романиста! Работать мешает мающийся с похмелья брат-писатель, курить надо на лестничной площадке и стряхивать пепел в консервную баночку, а тут откуда ни возьмись другой брат-писатель ненавидяще цедит:
— Не курите на лестнице, Ефим Симхович!
— Я— Ефим Семенович!
— По справочнику вы — Симхович!
Боже мой! Сколько унижений! Как мы живем!
А судьба тут как тут: в Литфонде шапки дают. Секретарям — ондатра, лауреатам — нутрия, шантрапе — кролик. Рахлину кролик полагается. Шапка у него есть. Просить противно. Булгакова вспоминает: никогда и ни чего не просите, сами предложат и сами все дадут. Не тут-то было. Жена понуждает (жена очень симпатичная. Зина Кукушина. совершенно русская и по паспорту, и так). Иди. иди. сыну шапка нужна. Пошел. Вернулся оскорбленный. Кролика не дали, попытались кошку всучить.
И пошло-поехало — «Я 20 лет в Союзе. 11 книг...». Повторяет в Лит фонде. повторяет на приеме у секретаря СП (в прошлом— чекиста), повторяет жене и знакомым — «20 лет в Союзе. 11 книг... я не за шапку, я из принципа!»
Правда. Чистая правда — он ходит, жалуется, пишет заявления — из принципа. Он обижен, он оскорблен как человек и писатель.
Господи, Господи! Где же были ваши принципы, гражданин писатель, когда шельмовали великих и вышвыривали сперва из Союза писателей. потом из Союза Советских Социалистических Республик? Что ж вы тогда не возвысили голос про теста. не написали заявления?
Страшно. Вот и весь сказ. Протестовать по-крупному? Придут санитары. всадят шприц сквозь пиджак и рубаху, и — адью. И что будешь потом писать— записки сумасшедшего? Если буквы вспомнишь.
Но жажда протеста прорывалась, конечно. И шла советская творческая интеллигенция на бой кровавый за «книгу жалоб», чтобы написать в кои-то веки правду: «Меня обвесили на 17 грамм и обсчитали на 13 коп.» Дорогой мой! Вас обвесили на жизнь, обсчитали на счастье, превратили в мелкого агрессивного склочника.
На сцене скандал. Писатель Рахлин, не помня себя от бесконечных унижений, укусил знаменитого писателя, лауреата, депутата, защитника мира, которого сам Горький «от крыл» (и который по пьянке сам о себе говорит: «Из меня писатель, как из говна пуля»), И про этот укус, про террористический акт, вражеский голос немедленно сообщил.
Мечется по комнате Рахлин с транзистором в руках — ищет такое положение антенны, чтобы сквозь свист и вой глушилки кое-как расслышать «Свободу».
Кончилась жизнь писателя и его жены — сотрудницы Гостелерадио. Остался страх. Звонок в дверь, звонок телефона, квадратик телеграммы — падает сердце, перехватывает дыхание— все может быть началом конца. И никто не поможет. И никто не вступится. Ведь и ты никогда ни за кого не вступался. Да и некому заступиться. Секретарь-чекист не простит. Члены секретариата не хотят мараться: кому Италия светит, кому— двухтомник.
Жуткий писательский мир: одни распределяют шапки, другие клянчат шапки, и все с ужасом смотрят на молчащий телефон. Он хоть и молчит, а все слышит. Правда, по соседству живет писатель-диссидент (тоже вполне бездарный), но от его заступничества только хуже будет — это и ежу понятно. Вон, гляди-ка, в пустую диссидентскую квартиру входят слесаря, которых никто не вызывал, свет не зажигают, краны не чинят, шасть с фонариками к письменному столу— телефон, видимо, чинить пришли, двое в ватниках, а третий аккуратист, при галстуке, с пробором, очки блестят. Он и на секретариат придет, сядет скромно чуть в сторонке, и каждому члену вдруг захочется встать и громко сказать что-нибудь лояльное, патриотическое, и украдкой оглянуться — от метил ли визитер? Мертвые писатели, мертвые инженеры человеческих душ.
Боже! Как грустна наша Россия! Кажется, Пушкин сказал. Кажется, после того как Гоголя прочел. Гоголь-очернитель вывел на сцену од них монстров — трусливых, лживых, лицемерных, а ни Пушкина, ни Кюхлю, ни декабристов — не вывел.
Дело в том, что талант живет в ином мире. Кажется, что в нашем, а по сути — в ином.
Дело, вероятно, в том, что существует некий неизвестный и, слава Богу, не подвластный нам механизм, мешающий таланту страстно погрузиться в распределение шапок, путевок, в сыск и перлюстрацию.
Чепуха! Талант так же хочет и есть, и пить. Он так же мелок и подл, как мы. Врете! Не так! Иначе! Впрочем, это опять Пушкин...
И вот — пожалуйста — докричался Рахлин Ефим Симхович до инсульта. Через минуту — на тот свет, а он костенеющим языком, почти нечленораздельно молит:— А-апку, а-апку! Шапку, значит. М-да. Гадкий, жалкий, мелкий случай. Из-за какой-то шапки, из-за какой-то дряни — умирает.И другой, помнится, умирая лепетал: — Иэль, иэль! Шинель, значит. Бездарный чиновник, идиот (простейшего письма сочинить не мог, только копировал), всего боялся, на Сенатскую не пошел, за декабристов не вступался, против казней и ссылок голос не подымал. А из-за дряни, из-за шинели, на начальство восстал.
Господи! Какое счастье, что все это в прошлом!
Мы, смеясь, расстаемся с ним. а оно прощается и не уходит.
================
Другие рецензии на спектакль:
Отзывы прессы о спектакле "КОТ ДОМАШНИЙ СРЕДНЕЙ ПУШИСТОСТИ"
"Кот домашний средней пушистости" - как раз о тех старых временах, не всегда, впрочем, добрых. Это комедия, правда, из жизни недобрых времен, проходивших под лозунгом "На-кось, выкуси!" Комедия-фантасмагория, комедия- гротеск. Комедия не только написанная, но и сыгранная в гоголевско-булгаковском духе".
"Театральная жизнь", 1990 год, №8.
"История советского Акакия Акакиевича закончилась тем, чем она должна была закончится, - мощным трагикомическим всплеском, в котором участвуют многие, но солирует Валентин Гафт. Виртуозно и долго лепивший свою роль по мелочам, "артист в силе" наконец отпустил волю фантазию, открыл шлюзы чувству сострадания и той самой неизъяснимой в словах горечи всепонимания, которая вдруг единит нас в общей беде и несчастью. Частность становится знаком жизни "под итого безумия", как сказал бы классик".
"Московские новости", 1990 год, № 3.
"Думаю, что в пьесе Войновича и Горина "Современник" нашел благодатный для себя материал. Его режиссура и актеры по-настоящему сильны, тогда, когда доподлинно знают про что играют. Это их знание - точное понимание самых сложных обстоятельств современной жизни, свойственное людям интеллигентным, кожей чувствующим все беды и боли родной стороны, - определяет особое качество искусства этого театра, о чем еще раз напомнила постановка Игоря Кваши".
"Экран и сцена", 1990 год,№8.
"Все мы выросли из гоголевской шинели. Последним у нас сегодня- Владимир Войнович и Григорий Горин. Выкроив из безразмерной мантии высокого отечественного гуманизма еще один смешной и трогательный кусочек - шапку из шкурки под скорняжным названием "кот домашний средней пушистости".
Мы, в зале, все время переспрашиваем себя: правда ли, мы уже не там на сцене? Правда ли, у нас здесь в зале, уже другое время? Смеемся ли мы уже над теми самими собой, расставаясь с ними смеясь, как завещал наш общий учитель Маркс?
Да, правда. И вдруг - нет, неправда. Рассказ о "хорошем человеке", не отнесенный на расстояние комической дистанции, свидетельствует: нет, пожалуй. Все еще не прошло. Не кончилось. И не только политически, сейчас дело не в этом, но и, прежде всего, художественно, эстетически. Мы еще сами там, на сцене, и как оно все обернется, пока до конца не осознали".
"Московский комсомолец", 24 декабря 1989 года.
===============
Приглашаю всех в группы «ПЕРЕСТРОЙКА - эпоха перемен»
«Фейсбук»:
https://www.facebook.com/groups/152590274823249/
«В контакте»:
http://vk.com/club3433647
======================
